Всемирный день философии в ИГСУ: интервью с Анатолием Сметанниковым
В рамках Всемирного дня философии мы предлагаем вам беседы с философами, в которых они поделятся мыслями об этой профессии, о жизни, о современных процессах, проходящих в мире.
Интервью с Анатолием Николаевичем Сметанниковым провел профессор кафедры государственно-конфессиональных отношений Вильям Владимирович Шмидт.
Анатолий Николаевич Сметанников , доктор философии (Ph. D.), Назарет—Иллит, Израиль, автор недавно вышедшей книги «Опыты морально-психологические, философические, etc.» (2016).
Вильям Шмидт: Уважаемый Анатолий Николаевич, пространство, контекст нашей жизни соткан из множества мудрых, проникновенных, ярких до пронзительности мыслей и разного рода афоризмов не только по всякому поводу, но даже мгновению жизни, а повседневность так и остается беспробудной, непросветленной, что называется «светом разума». Не странно ли, что человеку, накапливающему опыт, осмысляющему его (себя в контексте жизни – жизнь в ее проявлениях, её контексты, как своего рода интеграл бытия) и тем вписывающемуся в историю мысли, так важны подтверждения своего мнения – возвращение к иным опытам авторской рефлексии? Неужели человек настолько «внезапно смертен», что это лишает его способности выговорить истину о себе / мире? Или он просто не в состоянии поставить тот и/или так вопрос, ответ на который был бы свидетельством истины?
Анатолий Сметанников: Вы указали на одну, мне думается, из наиболее существенных, магистральных линий напряжения человеческой жизни: именно между сферой идей, развитых в тексте или сжатых до афоризма и рисующих идеальное бытие, и реальностью, повседневным бытом, обыденными отношениями, «тяжестью земли». Эта дихотомия бытия и быта, духа и тела, сознания и материи — она очевидна и даже банальна, казалось бы, и постоянно вновь и вновь фиксируется в таких популярных сентенциях, например, как «между землей и небом — война» и т.п. Она так же очевидна, можно сказать, как земля и небо, и прочие основные вещи и параметры жизни, но она составляет именно человеческое измерение жизни, которого нет в дочеловеческой природе.
Животное не воображает себе иного мира, оно всегда здесь и сейчас, живет полной жизнью и вполне ею исчерпывается, поскольку не имеет воображения. Человек же способен мечтать, строить планы и мировоззрения, ментально активен, разлагает свою жизнь на плохое и хорошее, избегает первого и стремится ко второму, и все более сознательно,— что и составляет мотив и содержание истории.
Люди, однако, весьма различны по своим духовным дарам и запросам, как и по условиям рождения, среды обитания, воспитания и проч. Большинство всегда живет, по сути дела, вчерашним днем, т.е. в унаследованных от предков формах взаимоотношений и восприятия мира. Этим консервативным характером большинства как раз и задана, обусловлена та непросветленная повседневность, о которой Вы упомянули. Разумеется, духовный и материальный уровень этой повседневности весьма различен в разных средах и странах, в зависимости от развития культуры, цивилизованности и т.п., однако для философа это всегда «толпа», как и для Платона или для Кьеркегора. «Любовь к мудрости» как бескорыстное искание истины, духовного света, с целью, в конечном счете, именно просвещения этой, скажем так, социальной материи — противоположна «житейской мудрости» как искусству приспособления к господствующим нравам, практикам, и мнениям, структурирующим эту материю.
На оси этой проблематики можно и нужно строить даже историю философии, во всяком случае одну из возможных историй философии — или историй философствования как изначального, оригинального мышления, всегда укорененного в конкретной жизни, мотивированного лично (и, вероятно, не столько личными обстоятельствами, сколько интимным вкусом, эстетически). Здесь, мне кажется, личная драма таких великих мыслителей, как Платон, Руссо, Лермонтов, Ницше, или Витгенштейн. И каждый из них, сопротивляясь миру, «ловившему» их (по известному выражению Г. Сковороды), разумеется, нуждался в духовной опоре и находил ее в словах предшественников. Витгенштейн, например, нашел такую опору в Л. Толстом, а тот — в Руссо, и т.д.
В.Ш.: Сегодня, 17 ноября 2016 г., пользуясь статусом этого дня – посвящением его Философии, хотелось бы не только услышать Ваши соображения о дне жизни, но и проникнуть в причудливость игры смыслами, значениями, если это, конечно, все-таки возможно.
Итак, Философия… Что это, если не опираться на опыт формализации в истории мысли, такое – особое мироощущение, способ выговаривания и/или способность к вопрошанию? А может это просто некая игра, художество, способ бытия, жизнепроживания? Или еще нечто?
А.С.: Резюмируя вышесказанное, я бы предложил следующее определение: философия — это восстание мысли против ригидных жизненных практик, обрекающих множество людей на жизнь более или менее автоматическую, мало и редко освещаемую индивидуально мыслимым смыслом, на филистерство, «мещанство», etc. Посмотрите, насколько революционная мысль Герцена есть в корне своем восстание против мещанства — парадоксально обернувшееся консервативной мыслью К. Леонтьева, его поклонника.
Да: и игра, и художество, т.е. такой способ жизнепроживания, который разрывает эту обреченность и детерминированность, эту матрицу обыденности и бессмыслия, ищет и предлагает возможности жить иначе, лучше, выше, подниматься над собой.
В.Ш.: Уважаемый Анатолий Николаевич, если допустить, что слово (мысль) – это не означаемое и означающее, а «удлиняющий его руку» инструмент, каким человек орудует в природе(ах), среде/пространстве(ах), чем тогда будет то, что мы называем «философский вопрос»?
А вообще есть ли такой феномен как «философский вопрос» – не симулякр ли это, а может и того причудливее – «покемон»?
А.С.: На мой взгляд, основной философский вопрос — это социальный вопрос, вопрос об устройстве человеческих отношений. От него зависят все прочие вопросы — и аристотелевские, и кантовские, и философия языка, и философия сознания, и проч. Аристотель ведь появился не среди скифов, а в греческом городе. Аналитическая философия — продукт многовековой «оксбриджской» традиции, не прерванной ни войнами Роз, ни «буржуазной революцией».
В.Ш.: Глядя на то, как активно трансформируется действительность (насколько «подвижна» реальность) и как бы критично и с недоверием мы не относились к концепту «эпистема», похоже, столь важный для онто-гносеологической определенности субъекта «Вечный вопрос» – это день вчерашний – пораженная (надуманная) актуальность…
Очевидно же, что, с логической точки зрения, равномощными являются утверждения «каков человек – таков и его мир / Бог [история, культура – творящий Бога человек]» и «каков Бог – таков и его творение / Человек [мир – творящий человека Бог]», а единственное их отличие будет в акциденциях – принципах и способах (видах) морально-нравственных и эстетических [аксиологических] построений.
Так что — Мир, сделав круг, возвращается в нео-Космоцентризм?
А.С.: Как показывает история идей, и самые «вечные» вопросы редко держатся дольше пары-тройки тысячелетий. (улыбается) Агентом и предметом, субъектом и объектом трансформации является, конечно, сам человек. Точнее сказать, некоторые люди трансформируют собственное сознание и, тем самым, в перспективе сознание масс. О возвращении к космоцентризму, если я правильно Вас понял, вряд ли можно говорить, ведь современная цивилизация — это, собственно, и есть человеческий, созданный развитием сознания, космос (порядок), тогда как природа или, тем более, «открытый космос» — это хаос по человеческим меркам.
В.Ш.: Уважаемый Анатолий Николаевич, благодарим Вас за эту возможность приобщения к реальности, которую, надеюсь, всё же можно назвать «пространство Философии». И, если позволите, ради любопытства – а как будет выглядеть Ваш вопрос, который можно расценить как философский?
А.С.: Социальный вопрос, как сказано выше, иначе говоря: каковы конкретно-исторические и ментальные обстоятельства становления свободы, справедливости, и прочих констант цивилизованного социального сознания и поведения. Здесь мимо Маркса нужно вернуться к Монтескье, Макьявелли и к Платону, т.е. рассматривать нравы и сознание как основные факторы (человеческой) реальности.
В.Ш.: Еще раз – благодарю за удовольствие общения и практику мысли – приобщения к её пульсу и движению.
А. С.: Спасибо и Вам, уважаемый Вильям Владимирович!
ческие и ментальные обстоятельства становления свободы, справедливости, и прочих констант цивилизованного социального сознания и поведения. Здесь мимо Маркса нужно вернуться к Монтескье, Макьявелли, и к Платону, т. е. рассматривать нравы и сознание как основные факторы (человеческой) реальности.
В.Ш.: Еще раз – благодарю за удовольствие общения и практику мысли – приобщения к её пульсу и движению.
А. С.: Спасибо Вам, уважаемый Вильям Владимирович!