Кирилл Журавлев «Детство в истории европейской культуры: рефлексия роли педагога и родителя»

Март 1, 2018

В рамках проекта «РОДИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ – философия, теология, идеология и религиоведение: pro & contra» кафедра государственно-конфессиональных отношений представляет Кирилла Владимировича Журавлева – психолога, психотерапевта когнитивного направления, публициста и общественного деятеля – активиста движения в защиту прав отцов в России с размышлениями о проблемах детства.

Детство в истории возникло недавно. По крайней мере, в европейской культуре – не раньше, чем в XV–XVI вв. В живописи того времени почти нельзя было найти ребенка, более того, чтобы изобразить мертвого человека на картине, его было принято рисовать маленьким. Визуально графический топос ребенка совпадал с местом умершего. Приблизительно до XII века средневековое искусство вообще не касалось темы детства и не пыталось его изобразить. В том мире еще не было места для детства. Если изображался малолетний, то ничем, кроме роста, от взрослых он не отличался. Например: сцена из Евангелия, где Иисус просит пустить к нему детей. В латинском тексте сказано ясно: parvuli, т.е. малые. Однако миниатюрист (XI век) собирает вокруг Христа восемь взрослых мужчин, на лицах которых мы не увидим ни единой детской черты – они изображены лишь в меньшем масштабе. В редчайших случаях, когда художник рисует обнаженную детскую натуру, он изображает мускулатуру взрослого человека. В Псалтыри св. Людовика Лейденского (конец XIII века), у Исмаила вскоре после его рождения мышцы груди и живота, как у взрослого мужчины. В иконографии, в мире романских художественных форм просто нет детей со свойственными им чертами – там есть люди меньшего размера.

Все это, безусловно, означает, что люди того времени не знали детства, не видели его. Детства нет не только в искусстве, не только в мире эстетического выражения. И на уровне представлений общества о себе самом, и на уровне индивидуального самосознания человека средневековья, и в области нравов, морали, привычек, литературного и обыденного языка детства еще не существовало. Как только малыш вырастал из пеленок (то есть его переставали заворачивать в кусок тряпки), его одевали как женщину или мужчину его сословия – детской одежды тогда не знали. Не было также и игрушек. Хотя мяч с ракеткой был известен уже в те времена, в эту игру по преимуществу играли взрослые мужчины, а дети едва могли поднять ракетку – сделать для них ее облегченную версию было для той культуры чем-то немыслимым… Не было и детской мебели – низких, как сейчас в детских садиках, перил на лестницах, уменьшенных ступенек, не было и литературы для детей… И ребенок поднимал эту непомерно тяжелую для него ракетку, облаченный в тяжелую одежду для взрослых, выходил из дома поиграть, спускаясь по слишком высоким для него ступенькам, еле дотягиваясь до перил… И все в мире говорило ему, что надо быть взрослым, что ребенком оставаться крайне невыгодно, потому что быть маленьким – значит постоянно лишаться тех благ, которые старшим доступны легко… Именно поэтому период детства был тогда столь непродолжительным, а переход ко взрослому состоянию – безболезненным. Понятие «переходный возраст», как и сети магазинов с названиями вроде «Детский мир» возникнут только в ХХ веке.

Высокий уровень смертности, эпидемии, уносившие миллионы людей, смертельный страх неурожая и незащищенность перед лицом стихии заставляли бороться за жизнь – не только свою, ведь в одиночку не выжить – каждого, и в этом смысле ценность самой человеческой жизни была несоизмеримо выше, чем сейчас.

Можно ли сказать, что в те времена родители любили своих детей меньше, чем любят сегодня? В мире, где детство уже изобретено и, более того, институциализировано, обыватель узнаёт о своем отцовстве и мере ответственности исключительно из языка институтов, и на этом же языке он будет теперь говорить о своем ребенке.

Институт детства преформирует типовые диспозиции и паттерны родительского поведения, что феноменально переживается как чувство долга, любви и заботы о чаде. Временные границы, фиксирующие период детства, полностью институциональны, как, впрочем, и содержание концептов «воспитание» и «родительская любовь».

Система коммуникативных регулятивов и прескрипций, предписанных диаде Родитель – Ребенок, интернализуется индивидом с самых ранних лет и опредмечивается в его собственном поведении, осознаваясь в качестве собственного волеизъявления.

Процесс воспитания есть, по сути, постепенный распад коммуникативной диады Родитель – Ребенок и замещение ее другой диадой – Взрослый – Взрослый. Возникает иная, результирующая процесс воспитания система взаимоотношений, предполагающая новую расстановку взаимных обязательств и эмотивных привязанностей, в конечном итоге, новую этику межличностной коммуникации. Это уже не коммуникация взрослого с чадом, это взаимодействие взрослых, самостоятельных людей, обладающих равной мерой свободы и ответственности. Т.е. целью процесса является, прежде всего, статусная инверсия: Ребенок перестает быть ребенком (для себя самого, для других, да и для Родителя тоже) – и становится взрослым, приобретая ряд обязанностей, прав, возможностей, но и, что неизбежно, безвозвратно лишаясь при этом бонусов и привилегий, доступных исключительно детям.

В древних обществах существовали так называемые обряды перехода, церемонии, сопровождавшие смену этапов человеческой жизни. Определенным образом организованные ритуальные действия сопутствовали рождению, приобщению к религиозным сообществам, достижению социальной зрелости, обручению, началу половой жизни, вступлению в брак, беременности, отцовству, началу климактерического периода, похоронам. И нельзя не заметить здесь сходства с обрядами, совершавшимися при смене космических явлений: переход от одного месяца к другому (церемонии, связанные с полнолунием); от одного времени года к другому (солнцестояние, равноденствие); от одного года к другому (первый день нового года) и проч. Выполнение обряда есть, по сути дела, фиксация необратимости смены этапов, невозможности вернуться к предыдущему состоянию, а канонический вид ритуальной процедуры незыблем. Например, согласно поверью, распространенному в славянской мифологии, люди, умершие неестественной смертью, т.е. не погребенные должным образом, возвращаются в облике русалок. Или – еще один кросскультурный факт: начало половой жизни или обручение означает новый этап во взаимоотношениях со старшими, этап материальной независимости. К юным возлюбленным, кормящимся в за счет родителей и в их доме, во всех культурах распространено негативное – вплоть до презрительного – отношение, которое рельефно выражено в народных сказках, былинах, легендах и т.д.

В момент рождения младенец обладает всеми возможными бонусами, которые только способно предоставить ему его окружение: передвижение, обеспечение безопасности, кормление, даже регуляция работы кишечника – все важнейшие витальные функции осуществляются ближайшими взрослыми. И значительная часть воспитательной работы сопряжена с необходимостью постепенного освобождения ребенка от этих бонусов, поэтапного лишения его естественных привилегий младенца, той «экзистенциальной форы», которая дана ему в момент рождения. Более того, само рождение уже есть опыт некоторого лишения – ведь организм ребенка впервые берет на себя выполнение ряда адаптивных функций, которые ранее полностью реализовывались матерью. И хотя этот процесс, безусловно, является небезболезненным, дышать за новорожденного, или продолжать кормить его через кровь – значит допустить чудовищный регресс развития, последствия которого необратимы. И если на раннем этапе жизни ребенка таких ошибок никто не совершает, то на более поздних (например, подростковый период) подобная позиция родителей встречается часто. Они могут избавлять, всячески оберегать любимца от бремени какой-либо ответственности, ограждать от любых, даже заслуженных ребенком страданий и испытаний. Дети, в этом случае, неизбежно теряют стимул к личностному росту, да и всякую необходимость в нем, т.е. так и остаются детьми…

Итак, стержнем воспитательной деятельности является практика систематического и необратимого лишения, протяженная в некотором необходимом периоде времени. Градус лишения повышается постоянно, по мере взросления воспитанника, и это повышение пропорционально неуклонному возрастанию самостоятельности и автономности. И, видимо, простейшим и лучшим советом воспитателю будет следующий: никогда не делайте за воспитанника то, что он уже может сделать сам, не лишайте его тех испытаний, которые он способен перенести.

Так, Эрих Фромм в книге «Искусство любви» (The art of loving, 1962) обращает внимание на разницу материнской и отцовской любви. Любовь матери – безусловна, ребенок никогда не рискует получить отказ в очередной порции тепла и ласки. Любовь же отца – условна. До встречи с требованиями человеческого сообщества ребенок сталкивается с требованиями отца, и в случае их неисполнения может лишиться заботы и внимания. Отец, в значительной мере, является фигурой, в раннем детстве ребенка замещающей общество. Моральные установки отца, выраженные в ультимативной форме (за ослушанием неотвратимо следует наказание), постепенно интериоризируются ребенком – становятся его требованиями к самому себе. А потом, когда отца уже нет, отношения с обществом выстраиваются по образцу отношений с отцом – в результате взрослый человек способен к самопожертвованию ради других, готов поступиться своим комфортом и личными интересами ради ценностей, превосходящих ценность собственной жизни. При сохранившемся сценарии меняются актеры – происходит экстериоризация усвоенного, впитанного в детстве.

Обращая внимание на эти особенности, можно утверждать, что если подобная программа в детстве не была реализована никем из взрослого окружения ребенка (фигура отца может быть замещена, и часто замещается кем-то другим) – с неизбежностью вырастет эгоист, который как на уровне мироотношения, так и на уровне повседневного быта всегда будет исходить из безусловного приоритета собственных потребностей и интересов. Мы не рождаемся альтруистами. Все хорошее в человеке есть результат торжества культуры над природой.

Фромму вторит блестящий специалист по клинической психологии Казимеж Обуховский (Психология влечений человека, 1972): «…когда родители окружают ребенка любовью, которая проявляется преувеличенным образом, когда они постоянно к его услугам, выполняют все его прихоти, так что он не представляет себе возможности отсутствия эмоционального контакта, у него не формируются механизмы, позволяющие осуществить этот контакт. Потребность в эмоциональном контакте не подвергается конкретизации, в связи с чем ребенок, вырастая, не способен найти такого контакта. Как следствие – появляются такие черты личности, как холодность чувств, асинтонность, эгоцентризм. В качестве иллюстрации можно привести пример девочки, которая родилась два года спустя после смерти брата-первенца – и которую родители окружили преувеличенной, пугливой заботой, отражающей их переживания, вызванные навязчивым страхом»… (с. 161).

Обуховский вводит важное понятие – конкретизация способов удовлетворения потребностей. Конкретизация основана на том, что «…каждая потребность удовлетворяется определенным способом и что число этих способов ограничено… В этом заключается процесс формирования индивидуальных черт поведения человека. Оно ведет к закреплению в ходе повседневной практики одного или нескольких способов действия, с помощью которых индивид в состоянии удовлетворить определенную потребность» (с. 83). Конкретизация, таким образом, сводится к оптимизации пути от потребности к ее объекту. Обуховский демонстрирует, что избыточная опека ребенка, заключающаяся в заботе о немедленном удовлетворении любых его потребностей позволяет ребенку не искать, (в ряде случаев — не пытаться заслужить) этого удовлетворения: «Иногда встречаются люди, у которых не наступила конкретизация пищевой потребности. Они никогда не ощущают голода, могут чувствовать себя ослабевшими, раздраженными, но голода совершенно не осознают. Только умозрительно, путем анализа ситуации они приходят к выводу, что, вероятно, голодны» (с. 162).

Таким образом, для научения удовлетворению потребности жизненно необходима нехватка объекта потребности. В чем бы ни заключался этот объект, пища это, эмоциональный контакт с близкими или что-либо иное – принцип работает всегда.

Из сказанного тематически важным является следующий вывод: если ребенок априорно, всегда и неизменно окружен любовью, если ему не приходится заслуживать, сознательно добиваться заботы и внимания ценой некоторых жертв, изменения (иногда – болезненного) своего поведения, то инверсия психического развития неизбежна: вырастет человек, не умеющий быть достойным любви чьей — бы то ни было, кроме любви своих собственных родителей.

И еще не менее важный: успешно воспитывать, влиять на формирование личности ребенка может тот и только тот, у кого в руках находятся все жизненные ресурсы этого ребенка, которых можно лишать его по мере необходимости и во имя его же блага. Именно продуманное, последовательное лишение дает возможность ребенку приобрести сначала вегетативную автономность, затем – психологическую и поведенческую, и наконец — социальную и экономическую.

Если позволите, хотел бы привести один пример.

В 1991 г., находясь в Варшаве на конференции, посвященной психотерапии групп риска, я разговорился с одним американским психологом-практиком, и когда он сказал мне, что профессионально занимается психотерапией инвалидов, я был несколько удивлен. Чем здесь можно заниматься?! Оказалось, что основной психологической проблемой инвалидов в Америке является отсутствие мотивации к выздоровлению. Почему? Система социальной работы налажена великолепно, помощь они получат всегда, существуют специальные дорожки для инвалидов, для них созданы клубы знакомств и даже устраиваются спортивные соревнования, а размер пенсий вполне достаточен для безбедного существования. Американское общество сделало все, чтобы помочь людям, по состоянию здоровья потерявшим витальную автономность, в удовлетворении их естественных человеческих потребностей. Таким образом, статус инвалида дает им несравненно больше, чем отнимает болезнь. Болезнь, в конечном счете, приобретает некий позитивный смысл, и всяческая мотивация к выздоровлению, означающему безвозвратное лишение законных привилегий больного, исчезает напрочь. Правомочно и следующее утверждение: если детство, статус ребенка дают индивиду неизмеримо больше привилегий, нежели отнимают, у него неизбежно теряется всяческая мотивация к взрослению…

Анонсы и новости


Нравится
Поделиться