Быть современным, быть историчным как раз и есть вступать в «трансцендентальный диалог между мной, историческим основанием и Богом» — интервью с Марией Мацевич провел профессор кафедры государственно-конфессиональных отношений Вильям Шмидт.

Мацевич Мария Янушевна, кандидат философских наук, доцент кафедры государственного управления социальной сферой и белорусоведения Академии управления при Президенте Республики Беларусь.

Уважаемая Мария Янушевна, благодарю за возможность обменяться мнениями по актуальным проблемам и поговорить о роли религии, религиозном факторе – какие из вызовов окажутся для нас, российского и европейского обществ и в целом, в мире, базовыми, а какие второстепенными и незначительными, что будет первостепенным для религиозной сферы в жизни общества, а что для религиоведения.

Большая часть диалогов у нас была приурочена Всемирной неделе гармоничных межрелигиозных отношений, и вот мы уже приближаемся к лету. И вновь повторю: отрадно, что и мы – представители постсоветского пространства входим в это международное пространство диалога, проявляя солидарность с силами доброй воли.

М.М.: Трудно передать словами, насколько важна и «питательна» сама идея подобного диалога. Позвольте и мне поблагодарить за эту возможность быть услышанной. Эта возможность для меня как гражданки Белоруссии важна еще и в контексте возвращения к исконным традициям, в контексте приобщения к духу Отечества, к тому, что делает нас действительно братьями и сестрами.

 В.Ш.: В последнее время, с учетом особой черты наших народов – эсхатологических акцентуаций, можно услышать много различных обеспокоенностей и даже толков в связи со 100-летием Социалистической революции. Мы уже более 25 лет живем в новой формационной реальности, но наш уклад жизни, наши установки мало изменились – наша социальность при всей ее технологизации и качественном росте скатывается в воспроизводство «совкового гражданина» и вульгарной феодализации. Как Вы полагаете, мы имеем более-менее четкое представление о том, в каких условиях, в какой реальности мы находимся и каким понятийно-категориальным аппаратом оперируем, чтобы это адекватно понять? Что это, на Ваш взгляд, такое общество/государство в его самоощущении/-идентификации, политико-правовой декларации и каковы его базовые параметры и характеристики?

 М.М.: Мы живем в эпоху глобальных противоречий и зачастую «непоправимых» процессов. Эти противоречия, «непоправимые» процессы развертываются не только на уровне практики, но и на уровне теоретической мысли. Не в состоянии с ними справиться, мысль стремится их именовать, обозначить – так появляются постмодернизм, деконструктивизм, постнигилизм и т.д.

Технократизация и коммерциализированная ангажированность культуры в целом посягнули на свободу мысли. Эти социокультурные процессы привели к более опасным результатам и последствиям, нежели искусственный напор и целеустремленность тоталитарных систем (см. – С. 72-84 и др. по указанной ссылке).

Долгие годы знания были символом информации, силы, оплотом своеобразного исторического прогресса. Современная цивилизация заботилась о наращивании знаний, идей, ценностей, сил, но не ради общечеловеческого блага, а ради власти, завоевания и господства; за такую позицию рано или поздно придется расплачиваться. Однако, в отсутствие самокритики покаяние возможно только внешнее – прогресс в растущей общечеловеческой замкнутости невозможен.

В ХХ, ХХI веках роль этики усложнилась, как усложнились и аксиологические принципы. С особой остротой в последнее время встают вопросы, касающиеся аксиологии национальных взаимоотношений; отношений к культуре и культурным памятникам других народов; вопросы организации экологического пространства.

Однако осмысление чаще возникает вслед за неверным шагом – причастность и пристрастность отнимают способности к верной оценке. Всякий народ − пленник собственной системы ценностей, да и не только народ, но и каждый человек. Сегодня бесконечно трудно, почти невозможно, отделить мысли и идеи от пропаганды и идеологии. К чисто художественной, мыслительной оценке примешиваются соображения, связанные с оценкой моральной или политической. В ХХ в. человечество отчаялось не только в духе, мысли, но и в слове. И, несмотря на любые попытки поиска отстраненности, в начале ХХI в. каждый человек оказывается причастным как к мировым коллизиям, так и к трагедиям частного масштаба – все незаметней и незаметней ускользает духовная автономия личности. И при всем плюрализме семантических констант, ценностей, интеллектуально-идеологические штампы, клише довлеют сегодня не только в обыденной жизни, искусстве, литературе, но и в самой жизни.

Культура ХХ в. маргинализировала человека. Особенно ярко это видно на нашей национальной почве. Мы живем в эпоху кризиса очевидности и риторической системы. Сегодня сама свобода оказывается принуждением быть свободными, само мышление − принуждением мыслить. Наше сознание напоминает реактор, источник неведомой, ужасающей силы, действие которой предотвратить невозможно. Не что иное, как именно наше мышление, дает образцы как высокого, так и низкого. И если европейская культура разделывается с «необратимым», с «ничто» как бы слишком легко, играючи, то мы продумываем, а главное, переживаем их до «конца». И после длительной «тотализации» жизненного пространства массовая боязнь того, что смысл и цели снова будут навязаны, может порождать феномен идиосинкразии по отношению к идеалам и ценностям, может приводить к ситуации «экзистенциального обвала», которая является отражением доминирования в общественном сознании семантико-логической связки «ценность – личность». Яркой иллюстрацией тому является «русская революция» 17-го года. Когда-то А. Блок, рассуждая о «символизме», писал, что русская революция явилась одним из проявлений тех событий, свидетелями которых мы были в собственных душах: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России; как перед народной душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами»…

Пропасть истории достаточно глубока для всех. Пророчества Ф. Ницше стали лейтмотивами Н. Бердяева, Л. Шестова, М. Хайдеггера, К. Ясперса и др. Европа и Россия были не более искорежены и залиты кровью, чем лицо «человека», которого пыталась «создать» духовная культура ХХ века. Наш соотечественник Н.М. Минский определял ХХ столетие как «голый, ничем неприкрытый культ предметов», «забыв Бога, мы стали обожествлять вещи». По словам Н.М. Минского: «проклятие людей − не в том, что они любят красивое, а в том, что они любят низшие формы красоты, не постигая высших».

Главенство человека над природой, главенство рационализма, торжество принципов философии потерпели крах. Кодекс христианской морали искупления, раскаяния, смирения изжил свои резервы. ХХ век разбудил «волю к власти», агрессию, «абсурд», «болезнь к смерти», «человека из подполья» и т.д. Оказалось, что, в принципе, могут существовать цивилизации и общества, основанные на «анти-разуме», «анти-ценностях». Об этом очень логично и понятно писал еще в 1991 г. в «Вопросах философии» А.К. Якимович.

Область бессознательного прорвала шлюзы сознания, и именно его (бессознательного) владения оказались значительно богаче и шире – изменились критерии, ракурсы видения, изменились и представления об истине.

Факт трагической и ужасающей революции открыл человечеству «новые ценности», новую историю. Социализм был тем явлением, которое раскрылось не на почве избытка, а на почве недостатка и скудости. Подлинную соборность мы заменили лжецерковностью, лжегуманизмом (хотя тяга к социализму является характерной не только для нас, но и для всей Европы). После ницшеанского «Бог умер!» ХХ век поставил вопрос: «А не умер ли человек?». Развитие культуры показало, что мы ответственны не только за то, что делаем, но и за то, как мыслим, как чувствуем. Пропасть истории оказалась достаточно глубока для всех. Воссоздание религии, Бога пошло по пути прогресса, и всеобщее стремление к универсализации, комфортализации привело не к благосостоянию, уравнению, а к «игре» понижения ценностей, марионеточным системам.

Не пережив самого Ренессанса, Россия переживала кризисы гораздо острее, чем кто-либо на Западе. Русские чаще всего творили от горя и страдания: в основе лежала великая скорбь, жажда искупления грехов мира и спасения. В России не было радости избыточного творчества, однако ей было, быть может, дано острее, чем другим народам Европы, раскрыть противоречие и неудовлетворенность срединного гуманизма.

Воля к культуре в России захлестывалась «волей к жизни». И эта воля направлялась иногда к социальному преображению цивилизации, а иногда − к религиозному преображению жизни.

Ловлю себя на ощущении-понимании, что век ХХ вздыбил культуру. Однако, как заметил Д.С. Мережковский, вечно стоять на дыбах нельзя. И ужас в том, что «опустить копыта» − значит рухнуть в бездну. Русского человека, по мнению С.Л. Франка, мало трогало то понимание культуры, которое прочно утвердилось в сознании образованных европейцев. У других народов реакция была движением назад, вторичным; у нас − вперед, первичным. Для русских угол падения никогда не был равен углу отражения. И весь ужас заключался в том, что явная политика на деле была тайной метафизикой…

Когда-то З.Н. Гиппиус писала, что «большевики ходят по ступеням вечности», а в «вечности» мы все − «большевики». Однако, какой безысходностью, безумием веет от строк ее дневника 12 января 1918 года: «Господи! Хоть бы шведы нас взяли! Хоть бы немцы прикончили! О, если б проснуться!»… А «счастье» тютчевских «минут роковых», пушкинских «все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья» − обернулись кровью миллионов…

Но ведь при этом ужас от чувства беспочвенности быстро отрезвляет! − трагедия, как любил повторять мудрый Л. Шестов, перерастает в фарс, водевиль… И «телячий восторг» встречает у публики куда более радужные приемы, чем истинное вдохновение и глубокий экстаз. Был сделан выбор между художественной ложью старой Европы и бесхитростной простотой, безыскусственностью, «некультурностью» России. Прав был Шестов, когда говорил, что они (европейцы) были ближе к «концу», а мы к «началу». Но вот проблема – и кто при этом оказался или оказывается ближе к истине?

В.Ш.: Однако, какой невероятный полет и экскурс Вы задали! Уважаемая Мария Янушевна, если позволите – частный, уточняющий вопрос: какой урок и/или вывод из истории нашего Отечества в ХХ в. для Вас может быть главным и какой второстепенный, второго или третьего порядка?

М.М.: О первом, втором уроках уже сказал. Г. Иванов:

Все мы герои и все мы изменники,

Всем одинаково верим словам.

Что ж, дорогие мои современники,

Весело вам?

А третий урок, очень личный:

Так, в этой стране не имею я дома,

вот облако — сяду и в мир полечу

над этой Гоморрой, над этим Содомом,

ни денег, ни славы — я воли хочу,…

ведь в этой стране не имею я воли…

А. Сыс (пер. с белорусского Л. Турбиной)

В.Ш.: Мария Янушевна, если мы попытаемся определиться с характеристиками (качествами) среды своего бытования, включая  институциональные и политико-правовые средства, какими мы в этой среде оперируем, было бы интересно, какие противоречия, которые, собственно, и являются двигателем основных трансформаций в обществе – его сознании и на институциональном уровне – в его структурах Вы выделяете? Какой Вы видите динамику социально-политических отношений?

М.М.: Свобода человека в древности имела простое лицо – свобода ощущалась человеком конкретно и физически. Сегодня этому даже чисто физиологическому ощущению свободы постоянно угрожает экспертиза со стороны «сообщества ценностей», через которое что-то вроде определяется и полагается как справедливое, благое, целесообразное, а главное – политкорректное.

Тоталитарные режимы ХХ века сначала провозглашали превосходство «общности ценностей», затем обосновывали необходимость создания своей идеологи, затем искали свои идентичности и заканчивали доминированием конкретных законов, декретов и указов. Существует определенный тип знания, который мы называем позитивным. Неотъемлемым свойством такого знания является его положительный характер, то есть логичность, очевидность, неопровержимая достоверность, эмпирическая проверяемость. Достижение этого надежного, неопровержимого позитивного знания сделалось, по-видимому, основной целью в том числе и современных белорусских интеллектуалов – требование объективности налагает свой отпечаток на все грани существования, являясь выражением определенного состояния духа, стиля жизни: борьбы за «мову», борьбы против «москалей» и «русского мира». Подобные вопросы, не находящие ответа в пределах позитивного мышления, сводятся к «экспертности экспертов».

В лекционном курсе зимнего семестра 1934-1935 годов «Гимны Гёльдерлина: «Германия» и «Рейн»  М. Хайдеггер обращается к Гёльдерлину для понимания судьбы немецкого народа, для обновления германского духа. Тем самым, народ как чистую, исторически сложившуюся общность, он пытается противопоставить смешанной, поверхностной «публике» либерального гражданского общества. Для Хайдеггера истина − не правильность нашего суждения, а близость сущностей к Dasein через его собственную временность. В одном из малоизвестных фрагментов лекции 1949 г. он писал, что современное моторизованное сельское хозяйство по сути своей то же самое, что и производство трупов в газовой камере.

Шокирующая метафора. Тем не менее, есть попытка философа выйти за рамки аксиологии, политики и этики. Для Хайдеггера, как философа, важна суть процесса: земля требует подхода человека, но не механизма. Когда же вместо крестьянина в этом процессе появляются колхозники и министры сельского хозяйства, они убивают жизнь, и передают дальше все, кроме нее – жизни. Следуя за мыслью позднего Хайдеггера, вандализм разрушения лика старинных белорусских городов посредством «Дожинок» неочевиден для белорусского колхозника, как, вероятно, и Памяти посредством формализации «Бессмертного полка» для скорбящего об утратах войны, именно потому, что «продукт» остался тем же. Но для немецкого философа, из него исчезло или исчезает наполнение – жизнь, данная Землей для вечного круговорота, осталась неиспользованной. Отсюда и несостоятельность «белорусской идеологической машины»: белорусу не дают естественно родиться и естественно умереть; та же история, похоже, и в России. Жизнь превращается в технологический процесс, в «материнский капитал» (см. – С. 141-150).

Задача философии, религии − оспаривать подобные «соглашения». Они не существуют аналогично существованию культуры, которая застраховала себя в своих же культурных произведениях и учреждениях.

Завершился «год Аристотеля», человечество опять должно почувствовать, что за пределами сферы природного, физического простирается область метафизического. Чтобы познать эту метафизическую реальность, полагаю, нам необходимо приближаться к ней с совершенно иными «мерами и весами», нежели целесообразность или продуктивность.

Если обратиться к периоду 100-летней давности, то с падением мировых империй наступило трагическое состояние фрагментации, существование параллельных Церквей. Сегодня национализм стирает между нами церковную реальность, но единства ведь невозможно достичь без покаяния. Католическая святая – феноменолог Эдита Штайн постоянно подчеркивала, что Бог каждого проводит к истине его собственной дорогой: одни доходят до истины очень рано и напрямик, другие – поздней и окольными дорогами. Всё равно, всё, что мы можем сделать, есть только маленькое зернышко, песчинка в том, что пожелает Бог и что получится на деле. Однако, все эти усилия мы должны предпринять сами; мы должны молиться прежде всего о познании и обретении собственной дороги, собственной истины.

Не нужно только искать для Бога абстрактных дефиниций, не нужно определять Бога поспешно. В одном из писем к настоятельнице монастыря Кармелиток в Кельне в 1940 г. Эдит Штайн писала о том, что сначала пришел с востока большевизм, потом народный социализм с борьбой против Церкви. Но ни большевизм, ни народный социализм не победят, а победит в конце концов Христос. Но перед этим должна произойти борьба мировоззрений, пред этим мы должны упасть на колени

В.Ш.: Уважаемая Мария Янушевна, в контексте означенных проблем, как Вы полагаете, какую роль могут иметь профессиональные ассоциации и сообщества —  какие главные и частные задачи могут стоять или стоят перед ними в этих процессах как на уровне страны, так и в региональном разрезе?

М.М.: Я стараюсь осторожно, со вниманием относиться ко всякого рода объединениям и союзам. Возможно, во многом подобное вызвано спецификой проживания и работы в Белоруссии. Такая позиция, наверное, навеяна спецификой из недавней истории – феноменом «изменника родины»: этнический белорус И.Л. Солоневич рассуждал об отсутствии на территории нынешней Республики Беларусь не только белорусской интеллигенции, буржуазии, аристократии, но даже и пролетариев, ремесленников. Впрочем, более подробно я об этом писала в сборниках ежегодных конференций РГГУ, посвященных проблемам интеллигенции.

В.Ш.: Понятно; у меня схоже чувство и, похоже, оно определяется некими этническими стереотипами…

Если позволите, хотелось бы затронуть деликатную проблему – поговорить о религиозно-философских, мировоззренческих аспектах нашей жизни: как Вы думаете, что такое «религия»? Очевидно, что религия, религиозное мировоззрение в широком смысле – это один из уровней мышления (сознания) наряду с мифологическим (эклектичным) и сциентистским, а о ней, о религии как феномене, рассуждают как о субстанциональном… Но есть ли на деле то, что лежит в основе того, что мы именуем религией, и даже институциализировали?

М.М.: Уважаемый Вильям Владимирович, извините, но мне ни в коем случае не хотелось бы рассматривать религию как один из уровней мышления или институцию. В моем понимании Религия – прежде всего, живой опыт реализации трансцендентного, дар пробуждения к подлинно реальному. Если конкретно брать христианство, то это – непосредственное свидетельство того, что Дух Животворящий живет в нас, и мы − в Нем. Мне кажется, что вышеозначенное замечательно объясняется С.С. Хоружим, когда он говорит о религии как той стихии, в которой реализуется набор определенных практик − происходит «размыкание себя навстречу Иному»…

В.Ш.: Хорошо, но такой феномен как вера, на основе которого покоится система, именуемая религией(ями), есть общее свойство/функция высоко развитого биологического вида – человека, без которого или вне которого последний не мог бы иметь ни своего статуса, ни того, что есть его субстанциональное – бытия. Похоже, перед нами открывается не просто конфликт истории(й) – логика и динамика смены формаций и порядков/практик установления форм правопреемственности институтов(ций), выражавших идею(и) и/или являвшихся её носителями, – но и собственно принципа(ов), который(е) полагае(ю)тся в основание модели бытия; похоже, как и 100 лет назад, Мир еще только у самого порога перед комнатой, где будет вестись дискуссия о принципах нового миропорядка.

М.М.: Мне кажется, следует очень сильно повременить с амбициозными заявлениями о человеке как высоко развитой биологической единице. Если вспомнить А. Кёстлера, то человек вообще – ошибка эволюции, да и К. Юнг предупреждал об опасностях игнорирования наших духовных архетипов. Р. Генон вообще видел спасение европейской цивилизации в возвращении к католицизму и православию – тем духовном традициям, которые изначально были им присущи.

Что касается нового миропорядка… Например, знакомство Э. Гуссерля с работой Р. Отто «Священное», послужило началом для формирования феноменологии. Если мы посмотрим на весьма популярных и значимых сегодня в интеллектуальной среде авторов, таких, как Дж. Агамбен, Дж. Ваттимо, Ж.Л. Нанси, Р. Рорти, Ж. Гронден, то, безусловно, ощутим это непосредственное измерение священного. Ваттимо, на мой взгляд, верно подмечает, что ницшеанское «Бог умер» совсем не означает смерть Бога. Быть современным, быть историчным как раз и есть вступать в «трансцендентальный диалог между мной, историческим основанием и Богом». Коль мы можем быть атеистами, даже злобными, радикальными, то ведь по большему счету, именно благодаря Богу.

Канадский герменевтик, биограф Г. Гадамера, Ж. Гронден считает, что сегодня вновь осмелиться серьезно говорить о «религии» − это открыть громадный ящик Пандоры, ибо каким-то странным образом мы ныне имеем религиозный опыт большей частью только на уровне ритуалов и обычаев, а Таинства сводятся к некой социальной моде. Но и «критика религии», которая, кстати, сама всегда принимает участие в религиозном опыте, может успешно возыметь воздействие лишь во имя другой «веры» или принципиально иной, неаксиологизированной системы убеждений.

Немецкий писатель Э. Юнгер в книге «Рабочий: господство и гештальт» напоминает, что «исчезновение» религии представляет чрезвычайно недавний феномен и, возможно, лишь мимолётную интермедию в истории западного человечества, в течение которой боги и божества постоянно почитались, почитаются и сейчас, на планетной шкале, которая, кажется, охватывает все культуры, тогда как этика, собственно говоря, развивалась в недрах философской западной традиции. Идея человечества, полностью освобождённого от религии, существует, в действительности, лишь на протяжении двух веков. Даже если она была предвосхищена некоторыми древними авторами, подобная идея стала лейтмотивом нашей цивилизации лишь в век Просвещения, когда она ещё ограничивалась, как об этом опять-таки напоминает Юнгер, несколькими салонами, где так называемые просвещённые мыслители задумали идею человечества, которое бы больше не было «на привязи» у религии.

Так что на вопрос, снова и снова задаваемый человечеством, «Где был Бог в Освенциме? Где сегодня Бог?», имеется лаконичный ответ немецкого католического философа Р. Шпаемана – «на кресте».

В.Ш.: Да, уважаемая Мария Янушевна, сильный ответ. Если продолжать тему «цивилизованности» как двухвековой истории гуманистических экспериментов, как Вы полагаете, почему Российское Государство, довольно щепетильно относясь к регулированию и регламентированию всех и всяких отношений в каждой из сфер жизнедеятельности, за 25 лет новейшей истории имеет лишь один ФЗ «О свободе совести и религиозных объединениях» – можно даже сказать, что категорически отказывается иметь государственную политику в сфере общественно-религиозных отношений.

М.М.: И мне это кажется нормальным. Обретение «священного» позволяет обнаружить «точку отсчета», сориентироваться в хаотичной однородности, «сотворить Мир» и жить в нем реально. Напротив, мирское восприятие поддерживает однородность и, следовательно, относительность познавательных, правовых усилий. Чем более тонко человек ощущает наличие иного мира, тем легче ему преодолеть границу привычного; чем глубже он в тот мир проникает, тем сложнее ему поведать согражданам о том, что ему открылось, ибо иной мир всерьез может быть описан лишь при помощи апофатики.

Не следует отождествлять интуицию простого обывателя, в чем-то идеологически заданную, идейную с интуицией подлинного, тем более русского верующего, а также интуицией воистину верующего. Что касается законов, то дискуссии о «толерантности», «свободе совести» и ее применении в современном культурном, образовательном процессе рискуют в этом случае превратиться в насаждение «веры» на государственном, корпоративном уровне. У любого человека, тем более верующего, должно быть свободное право на реализацию своей принципиальной позиции;и позиции на несогласие. В противном случае нам всем может грозить опасность впасть в демагогический релятивизм, нигилизм, виртуальную репрезентацию себя как сторонника демократической широты взглядов. Нельзя забывать о том, что такое хорошо и что такое плохо. Именно они были тем микрофизическим вакуумом, той аксиологической протоплазмой, с которой началась эволюция европейской культуры и этики, а отнюдь не симулякры методологического рационализма и «мягкого» национализма.

Возможно я ошибаюсь, но все вышеозначенное я говорю, исходя из личного, нашего своеобразного белорусского опыта (см. – С. 203-211). Говорю в то время, когда некоторые мои коллеги по профессии находятся под следствием только за то, что ощущают себя частью «русского» мира, ощущают себя, как и некогда ощущал Н.О. Лосский, географическими белорусами в рамках великой русской империи.

В своих «Воспоминаниях» Николай Онуфриевич вскользь упоминал о том, что Н. Гартман предложил одному из своих учеников написать диссертацию об интуитивизме Н.О. Лосского. Этот ученик говорил, что можно даже было доказать влияние рассматриваемого интуитивизма на саму немецкую философию. Однако гестапо обратило внимание на «русофильство» аспиранта и работа была запрещена (остается только надеется, что подобное не случится в современной Белоруссии).

Жизнь страны определяется не ледовыми дворцами, не «хоккейными чемпионатами», не «законами об иждивенчестве», не «дожинками», не пятилетними или десятилетними планами и не декламацией этих планов. Любые декреты, поддекретные акты – это уже микрореволюции, а революция – это всегда раздражение – в них нет радости. «Радость, – отмечал монархист Солоневич, – слишком царственное чувство, и никогда не попадет в руки лакеев реформ». Поэтому, как писал В.В. Розанов: «Довольно! Я – счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра…. Всякое завтра обманет и перейдет в «послезавтра»…

В.Ш.: Уважаемая Мария Янушевна, многие процессы и явления у нас совпадают – я иногда говорю, что Беларусь, похоже, является «опытным полигоном» России: всё, что апробирует Беларусь, спустя года два-три реализует и России… Вот и в деле официальной идеологии, которой хотя и нет в России, и именно это и можно считать её идеологическим стержнем, тем не менее пропагандистская машина бушует – от фейкового госпатриотизма уже не только обыватель, но и люди с высоким уровнем критичности взвоют… Поскольку жизнь, как Вы верно, на мой взгляд, подмечаете, есть жизнь духом и в Духе, хотел бы уточнить, если позволите.

Первое: любая ли деятельность человека представляет собой творческий акт, если учесть, что как субъект, так и объект отношений после взаимодействия становятся хоть на немного, но все же иными, чем были до него. Можем ли мы считать себя творцами жизни – что для этого нужно, каким должен быть человек?

И второе: на чем покоится различение и в чем смысл идентификации(й)?

М.М.: Сегодня все чаще, увы, понятие «творческий» заменяется понятием «креативный» хотя данные термины отнюдь не синонимичны. И это весьма продуктивно обосновывалось русскими философами. Сегодня по этому поводу основательны исследования у И.Я. Мацевич-Духан, например, в ее статье «Творчество в плену у инноваций» (см. – С. 162-171).

А относительно творцов жизни, лучше монаха-трапписта Т. Мертона сложно сформулировать:

До чего же трудна свобода! –

Никого в мировой тиши.

Неужели идти по водам

Внутрь, в бездонность своей души?..

То есть, становление человека человеком, опять-таки, начинается с «размыкания», с постановки самого себя под вопрос.

 В.Ш.: Уважаемая Мария Янушевна, в завершение нашего разговора небольшая просьба, связанная с Международным днем философии и Всемирным днем религии. Мы как-то в библиотеке Академии устроили собеседование у так называемого «философского камня», а по его окончании один из наших студентов, как это водится у молодых и жаждущих открытия полноты то ли бытия, то ли Истины, представил 10 вопросов с просьбой ответить на них. Будем рады и Вашему мнению, если позволите, в формате блиц:

1. Какова природа Вселенной?

М.М.: Смотря, что мы подразумеваем под «Вселенной». Вот, например вариант – «Отец мой более Меня» (Ин. 14:28).

2. Есть ли какое-то Высшее Существо?

М.М.: Смотря, «кто» спрашивает.

3. Каково место человека во Вселенной?

М.М.: Опять-таки, смотря «кто» спрашивает.

4. Что такое реальность?

М.М.: Ответ кроется в самой реальности.

5. Что определяет судьбу каждого человека?

М.М.: Как сказал Августин Блаженный – «Люби Бога и делай, что хочешь».

6. Что такое добро и что зло?

М.М.: По этому поводу есть хорошая дзэнская притча:

Учитель и ученик однажды вместе совершали прогулку. Учитель, заметив пролетевшую над ними стаю гусей, спросил: «Куда они летят»?

Ученик ответил: «Улетели».

Тогда учитель схватил его за нос и ущипнул. Почувствовав боль, монах воскликнул: «Учитель, мне же больно!»

То-то же, – сказал учитель, – они не улетели».

Если более конкретно, могу предложить посмотреть нашу статью «Аксиологические основания современного цивилизационного развития» в журнале «Философия и социальные науки: научный журнал» (2008. № 4. С. 25–28).

7. Почему наша жизнь такая, какая она есть?

М.М.: Потому, что она жизнь.

8. Каковы идеальные отношения между личностью и государством?

М.М.: Не знаю, должны ли и могут ли они вообще быть. Д. Судзуки как-то сказал: «Когда человеку нечем оградить себя от взоров посторонних, он приходит в себя».

9. Что такое любовь?

М.М.: В 1 Послании к Коринфянам (13: 4-7) апостол Павел дается наиболее подробное описание того, чем является любовь и чем она не является… В их продолжение вспомню замечательные строки З. Гиппиус:

Любви мы платим нашей кровью,

Но верная душа — верна,

И любим мы одной любовью…

Любовь одна, как смерть одна.

10. Что происходит после смерти?

М.М.: А есть ли они – жизнь и смерть?  

В.Ш.: Дорогая Мария Янушевна, благодарю Вас за этот полный полета мысли разговор. Прошу принять наши благопожелания, а также передавать и всем нашим белорусским коллегам – крепости, вдохновений, изобилующей красками жизни.

М.М.: Взаимно, от всей души благодарю за предоставленную возможность обменяться мнениями – за этот разговор. Будем стараться «держать свой ум во аде и не отчаиваться». Еще раз – спасиб